Лимонов дома. Памяти Эдуарда Вениаминовича Савенко

Лимонов живет в тихом центре Москвы, недалеко от метро "Новослободская". Дом в стиле конструктивизм — наверное, когда-то даже престижный (исходя из месторасположения), но теперь безнадежно устаревший: с приделанными поверх фасада тесными лифтами, чахлым палисадником, путанным многозначным кодом, который я вечно забываю.

Пытался записывать, но шифровал фамилию адресата и снова терял где-то в глубине телефона. Приходилось перезванивать, уточнять. "Ну, где вы?" — раздаётся в трубке требовательный голос мэтра. "Я здесь внизу, у двери", — беспомощно лепечу я и в ответ снова получаю порцию кодовых цифр, длинных как радиограмма советскому разведчику.

Лимонов живёт под самой крышей и — пока я поднимаюсь — его дверь, как правило, уже приоткрыта. Хозяин встречает меня в маленькой прихожей. Тапочек не полагается: кажется, Лимонов испытывает к ним презрение — как к буржуазному символу домашнего уюта. Сам он всегда в домашней обуви — типа старых кроссовок. В свободных брюках или джинсах. Никаких демократичных "треников" с вытянутыми коленками или барского халата. Подтянут и выбрит (практически всегда).

В доме стерильная чистота, которую стыдно нарушать. Потому разуваюсь: на улице мерзкий московский снег, и когда обувь стекает — совестно. В небольших комнатах (их две) аскетично. В одной — книги на всю стену, среди множество собственных и на разных языках. "77", — любит подчеркнуть автор; адский предшествующий и сегодняшний каждодневный труд. Отсюда и самодисциплина, и стерильная чистота, и отсутствие деморализующих тапочек.

На подоконнике стоит бронзовый бюст хозяина. "А вам самому нравится?" — спрашиваю я. "Льстит", — слегка иронично отвечает Лимонов, из чего я делаю вывод, что нравится.

Обстановка действительно скромная — квартира съемная, добра не нажито, архив расплескан по странам, дети живут отдельно. Во второй комнате кушетка, пара глубоких кресел, простой компьютер. На нем Лимонов пишет публицистику, — прозу предпочитает писать от руки, так лучше чувствуется каждое слово. Почерк аккуратный, разборчивый, мелкий; возможно, привычка экономить бумагу осталось после тюрьмы.

Если работает, лучше не мешать, впрочем, как и любому литератору. Потому предпочитает трудиться с раннего утра, пока голова свежая и нет посетителей.

А визитеров довольно много: соратники, журналисты (огромное количество также звонит за комментариями), заезжие гости, вроде меня. Чтобы развести их между собой во времени, внимательно следит за точностью появления и ухода персонажей. Впрочем, для некоторых делает исключение.

Особая честь перекусить на скромной кухне. Никаких разносолов хозяин дома не держит. Впрочем, пару раз мне перепадали экзотические напитки: то северокорейская шестидесятиградусная водка с оскаленной змеёй, то суперсамогон из малины и на малине же настоянный — дар какого-то восторженного почитателя.

Ухаживает за гостем Лимонов довольно неуклюже, чувствуется непривычка к гостеприимству в его исконном застольном варианте. Он столько лет прожил за границей и без своего дома, что движения его неловки, ненатренированы на гостя. Хочется помочь, отчего всегда возникает путаница, от которой я ещё больше конфужусь.

Мы оба интроверты, потому разговаривать непросто. То и дело возникают паузы.

Пожалуй, с Лимоновым комфортно молчать, но тогда зачем я вообще к нему заявился? Ах да, привез пару бутылок любимого им крымского вина. В обмен получаю его новую книгу с уже заготовленной дарственной надписью: похоже, он всегда продумывает текст заранее. Наверное, у меня скоро будет самая большая коллекция подписанных Эдуардом Вениаминовичем Лимоновым (Савенко).

Иногда что-то из книг приношу я. Объём моей 900-страничной "Фронды" его изумил; взвешивая, хозяин долго перекладывает толстый том из руки в руку. Потом поставил на полку и не факт, что скоро откроет. Лимонов спешит писать собственные тексты и переживает из-за непонимания издателей — то обложка неудачная, то гонорар недостаточный, то реализация хромает. Эти окололитературные разговоры заменяют нам великосветскую беседу о погоде.

А ещё я рассказываю о Харькове, о наших общих знакомых, излагаю какие-то идеи. Помочь мне Лимонов все равно не может: его давно отлучили от большой политики, от большого экрана, от больших связей. "Я же адекватный человек", — обидчиво удивляется он, видимо, искренне не понимая — он так долго был бунтарём, что стал заложником собственного прошлого.

Я вполне могу допустить, что ему сегодня нужна не всемирная слава, а обыкновенная забота любящей женщины. И вовсе не певицы или актрисы, и вообще не жительницы просвещённой столицы, а самой обыкновенной харьковчанки, из ниоткуда возникающей и в нужный момент деликатно пропадающей в никуда. Как говорил мудрый грек у Джеральда Даррела, "счастье — это свой оливковый сад и женщина из родных мест".

Он мужественно стоит на своём, даже когда шаркает стоптанными кроссовками по своей полупустой квартире. После страшной операции, в аскетизме на грани бедности, в чистоте дисциплинированного бойца. За всем этим я вижу одиночество того, кому подвластна вечность. Когда она придёт, он будет аккуратно собран и привычно молчалив.

2019 г.